Неточные совпадения
— Да моя
теория та: война, с одной стороны, есть такое животное, жестокое и ужасное дело, что ни один человек, не говорю уже христианин, не может лично взять на свою ответственность начало войны, а может только правительство, которое призвано к этому и приводится к войне неизбежно. С другой стороны, и по
науке и по здравому смыслу, в государственных делах, в особенности в деле воины, граждане отрекаются от своей личной воли.
На одной было заглавие: «Философия, в смысле
науки»; шесть томов в ряд под названием: «Предуготовительное вступление к
теории мышления в их общности, совокупности, сущности и во применении к уразумению органических начал обоюдного раздвоения общественной производительности».
— Мы когда-нибудь поподробнее побеседуем об этом предмете с вами, любезный Евгений Васильич; и ваше мнение узнаем, и свое выскажем. С своей стороны, я очень рад, что вы занимаетесь естественными
науками. Я слышал, что Либих [Либих Юстус (1803–1873) — немецкий химик, автор ряда работ по
теории и практики сельского хозяйства.] сделал удивительные открытия насчет удобрений полей. Вы можете мне помочь в моих агрономических работах: вы можете дать мне какой-нибудь полезный совет.
Эволюционные
теории возникли на почве биологических
наук и имели ограниченный кругозор.
— То есть в двух словах, — упирая на каждое слово, проговорил опять отец Паисий, — по иным
теориям, слишком выяснившимся в наш девятнадцатый век, церковь должна перерождаться в государство, так как бы из низшего в высший вид, чтобы затем в нем исчезнуть, уступив
науке, духу времени и цивилизации.
Наполеон, имевший в высшей степени полицейский талант, сделал из своих генералов лазутчиков и доносчиков; палач Лиона Фуше основал целую
теорию, систему,
науку шпионства — через префектов, помимо префектов — через развратных женщин и беспорочных лавочниц, через слуг и кучеров, через лекарей и парикмахеров.
К концу тяжелой эпохи, из которой Россия выходит теперь, когда все было прибито к земле, одна официальная низость громко говорила, литература была приостановлена и вместо
науки преподавали
теорию рабства, ценсура качала головой, читая притчи Христа, и вымарывала басни Крылова, — в то время, встречая Грановского на кафедре, становилось легче на душе. «Не все еще погибло, если он продолжает свою речь», — думал каждый и свободнее дышал.
Современная
наука также расшатывает основы дарвинизма и недавно еще господствовавшей
теории развития.
Почти вся
наука покоится на законе сохранения энергии; но закон сохранения энергии дан лишь вере, как и пресловутая атомистическая
теория, на которой долгое время покоилось естествознание.
Гнет позитивизма и
теории социальной среды, давящий кошмар необходимости, бессмысленное подчинение личности целям рода, насилие и надругательство над вечными упованиями индивидуальности во имя фикции блага грядущих поколений, суетная жажда устроения общей жизни перед лицом смерти и тления каждого человека, всего человечества и всего мира, вера в возможность окончательного социального устроения человечества и в верховное могущество
науки — все это было ложным, давящим живое человеческое лицо объективизмом, рабством у природного порядка, ложным универсализмом.
Эмпиризм — одно из самых могущественных направлений в
теории знания, и власть его особенно сильна в положительной
науке.
И для человеческой глупости есть свои законы, хотя они еще не раскрыты
наукой с той отчетливостью и непреложностью, как какое-нибудь учение об отрицательных величинах или
теории вероятностей.
Тихая, безмятежная жизнь Круциферских представляла нечто новое и привлекательное для Бельтова; он провел всю жизнь в общих вопросах, в
науке и
теории, в чужих городах, где так трудно сближаться с домашнею жизнию, и в Петербурге, где ее немного.
От природы сметливый, он имел полную возможность и досуг развить и воспитать свой практический ум, сидя с пятнадцати лет в канцелярии; ему не мешали ни
науки, ни чтение, ни фразы, ни несбыточные
теории, которыми мы из книг развращаем воображение, ни блеск светской жизни, ни поэтические фантазии.
И Панауров стал объяснять, что такое рак. Он был специалистом по всем
наукам и объяснял научно все, о чем бы ни зашла речь. Но объяснял он все как-то по-своему. У него была своя собственная
теория кровообращения, своя химия, своя астрономия. Говорил он медленно, мягко, убедительно и слова «вы не можете себе представить» произносил умоляющим голосом, щурил глаза, томно вздыхал и улыбался милостиво, как король, и видно было, что он очень доволен собой и совсем не думает о том, что ему уже 50 лет.
В литературе они то же в сравнении с истинными писателями, что в
науке астрологи и алхимики пред истинными натуралистами, что сонники пред курсом физиологии, гадательные книжки пред
теорией вероятностей.
Эти
теории — наросты, бельмы на
науке; их должно в свое время срезать, чтоб раскрыть зрение; но они составляют гордость и славу ученых.
Если собрать обвинения, беспрерывно слышимые, когда речь идет о
науке, т. е. о истине, раскрывающейся в правильном организме, то можно, употребляя известное средство астрономии для получения истинного места светила, наблюдаемого с разных точек, т. е. вычитая противоположные углы (
теория параллаксов), вывести справедливое заключение.
Содди [Содди Фредерик (1877–1956) — английский радиохимик, создатель
теории радиоактивного распада.], радиоактивист, оценивая современное состояние европейской
науки, говорит: «Мы имеем законное право верить, что человек приобретет власть направить для собственных целей первичные источники энергии, которые природа теперь так ревниво охраняет для будущего.
«Когда физиология, — говорит Клод Бернар, — даст все, чего мы вправе от нее ждать, то она превратится в медицину, ставшую теоретическою
наукою; и из этой
теории будут выводиться, как и в других
науках, необходимые применения, т. е. прикладная, практическая медицина».
Вместо отвлеченной
науки на первый план выдвинулся живой человек;
теории воспаления, микроскопические препараты опухолей и бактерий сменились подлинными язвами и ранами.
Можно было не знать даже о существовании логики, — сама
наука заставила бы усвоить свой метод успешнее, чем самый обстоятельный трактат о методах; она настолько воспитывала ум, что всякое уклонение от прямого пути в ней же самой, — вроде «непрерывной зародышевой плазмы» Вейсмана или
теорий зрения, — прямо резало глаза своею ненаучностью.
В учении Аристотеля о формах мы имеем только иную (в одном смысле улучшенную, а в другом ухудшенную) редакцию платоновского же учения об идеях, без которого и не мог обойтись мыслитель, понимавший
науку как познание общего (το καθόλου) и, следовательно, сам нуждавшийся в
теории этого «общего», т. е. в
теории идей-понятий.
Наука находится в непрерывном движении, ее гипотезы и
теории часто меняются и стареют, она делает все новые и новые открытия.
Это делается все яснее для современной
науки и философии и совершенно опровергает старые
теории эволюции и прогресса, господствовавшие в XIX веке.
Спенсер о парижских позитивистах меня совсем не расспрашивал, не говорил и о лондонских верующих. Свой позитивизм он считал вполне самобытным и свою систему
наук ставил, кажется, выше контовской. Мои парижские единомышленники относились к нему, конечно, с оговорками, но признавали в нем огромный обобщающийум — первый в ту эпоху во всей философской литературе. Не обмолвился Спенсер ничем и о немцах, о тогдашних профессорах философии, и в лагере метафизиков, и в лагере сторонников механической
теории мира.
Маркс был интеллектуален, он придавал огромное значение
теории, философии,
науке, он не верил в политику, основанную на эмоциях, он придавал огромное значение развитию сознания и организации.
— Самая опасная смесь… После практики в законном убийстве людей — хаос нелепых
теорий и казуистики… Естественные
науки дали бы другой оборот мышлению. А впрочем, у нас и они ведут только к первобытной естественности правил.
Науки, книги там,
теории разные…
Философия превратилась в
теорию научного познания, в логику
науки.
Но прагматизм силен в
науке и в
теории научного познания и давно признавался самими учеными.
Еще можно определить
науку как сокращенное, экономическое описание данной мировой необходимости в целях ориентировки и реакции самосохранения [В широком смысле прагматическая
теория познания есть единственно возможная и единственно верная
теория научного познания.
Но так смотрели другие, а не Суворов. Он изучал усиленно
теорию для того, чтобы сделаться исключительно практиком. Великим полководцем нельзя сделаться с помощью
науки, они родятся, а не делаются. Тем более должно ценить тех из военных людей, которые, чувствуя свою природную мощь, не отвергают, однако,
науки, а прилежно изучают ее указания. Это есть прямое свидетельство глубины и обширности их ума.
Теория о перенесении совокупности воль масс на исторические лица, может быть, весьма много объясняет в области
науки права, и может быть, необходима для своих целей; но в приложении к истории, как только являются революции, завоевания, междоусобия, как только начинается история, —
теория эта ничего не объясняет.
У него была
наука —
теория облического движения, выведенная им из истории войн Фридриха Великого, и всё, чтò встречалось ему в новейшей военной истории, казалось ему бессмыслицей, варварством, безобразным столкновением, в котором с обеих сторон было сделано столько ошибок, что войны эти не могли быть названы войнами: они не подходили под
теорию и не могли служить предметом
науки.
Новая
наука истории в
теории своей отвергла оба эти положения.
Всё то, чем истинно живет теперь мир: социализм, коммунизм, политико-экономические
теории, утилитаризм, свобода и равенство людей и сословий и женщин, все нравственные понятия людей, святость труда, святость разума,
науки, искусства, всё, что ворочает миром и представляется церкви враждебным, всё это — части того же учения, которое, сама того не зная, пронесла с скрываемым ею учением Христа та же церковь.
Те, давно и часто приходившие ему, во время его военной деятельности, мысли, что нет и не может быть никакой военной
науки, и поэтому не может быть никакого, так называемого, военного гения, теперь получили для него совершенную очевидность истины. «Какая же могла быть
теория и
наука в деле, которого условия и обстоятельства неизвестны и не могут быть определены, в котором сила деятелей войны еще менее может быть определена?
Казалось бы, что отвергнув верования древних о подчинении людей Божеству и об определенной цели, к которой ведутся народы, новая
наука должна бы была изучать не проявления власти, а причины, образующие ее. Но она не сделала этого. Отвергнув в
теории воззрения прежних историков, она следует им на практике.